МЫ ЛЮБИМ ЭТОТ КРАЙ Бьёрнстерне Бьёрнсон (1832 -1910)

МЫ ЛЮБИМ ЭТОТ КРАЙ
Бьёрнстерне Бьёрнсон (1832 -1910)

Да, мы любим край родимый,
Край лесистых круч,
Море, ветер нелюдимый,
Небо в хлопьях туч.
Любим дым родного дома,
И отца, и мать.
Стужи бодрость нам знакома,
Солнца благодать.

Гаральд здесь набегам вражьим
Положил предел.
Хокон был нам верным стражем
Эйвин песни пел.
Начертал здесь кровью Олаф
Крест на склонах гор.
Сверре вёл из этих долов
С новым Римом спор.

На врага точили бенны
Топоры свои.
Торденскьольд в поход священный
Выводил ладьи.
Жёны защищали кровью
Честь своей земли
И без жалоб участь вдовью
До конца несли.

Правда, нас немного было,
Но хватило всё ж -
Коль валила вражья сила,
Все брались за нож!
Лучше сжечь гнездо родное,
Чем отдать врагу.
Я напомнить вам, герои,
Фредриксхалл могу!

Но насупилась погода,
И пришла беда.
Синеглазая Свобода
Родилась тогда.
С нею всё легко, и что там
Голод иль война!
Даже смерть для нас почётом
Сделала она!

Враг бежал, покинув сечу,
Но, подняв булат,
Вышел нам визирь навстречу,
Наш названый брат.
Огорчась, без чувства мести
Спор вели мы с ним,
И теперь, три брата вместе
Мы навек стоим!

Славь, Норвегия, свой жребий,
Ибо в дни тревог
Бог тебя услышал в небе
И тебе помог, -
Чтобы жертвою кровавой,
Не ценой войны
Отстояли мы и право
И покой страны.

Да, мы любим край родимый,
Край лесистых круч,
Море, ветер нелюдимый,
Небо в хлопьях туч,
И, как бились наши деды -
Гордость наших лир, -
Будем биться до победы,
Но за вечный мир!

Ще трохи про осiнь....

– Чи зможете зрозуміти,– питав мій батько,– розпач приреченої краси, її дні і ночі? Знову безупинно поривається вона до облудних торгів, інсценізує вдалі розпродажі, галасливі і юрмисті аукціони, захоплюється диким азартом, грає на baisse, шпурляє жестом марнотрата, гайнує своє багатство, щоб, тверезіючи, зауважити, що все це даремно і не виводить поза замкнене коло приреченої досконалості й не може вгамувати болісного надміру. Не дивно, нетерплячість, безпорадність краси мусила врешті віддзеркалити в наше небо, розгорітися полум'ям над нашим горизонтом, виродитись в атмосферні фокуси, у велетенські і фантастичні хмарні аранжементи, які називають нашою другою, нашою псевдоосінню. Та друга осінь нашої провінції не що інше, як хворобливий міраж, випромінений у гігантські проекції на наше небо вмираючою, ув'язненою красою наших музеїв. Ота осінь – то великий мандрівний театр, оманливий своєю поетичністю, величезна кольорова цибуля, що лущиться лушпина за лушпиною щораз новою панорамою. Ніколи не досягти ніякої суті. За кожною кулісою, коли зів'яне і згорнеться з шелестом, з'явиться нова та осяйна картина, якусь мить жива і правдива, гаснучи, не зрадить свого паперового походження. І всі перспективи мальовані, і всі панорами з картону, і тільки запах справжній, запах в'янучих куліс, запах великого ґардеробу, повного ґриму і ладану. А в присмерку – великий розгардіяш і мазанина лаштунків, покидані жужмом костюми, серед яких без кінця вештаєшся, як серед шурхоту зів'ялого листя. Велике безладдя, і кожен тягне за шнури завіс, і небо, велике осіннє небо, висить у клаптях картин і повниться рипінням блоків. Поспішна гарячка, задиханий і пізній карнавал, паніка досвітніх бальних залів та вавілонська вежа масок, які не можуть втрапити до своїх справжніх шат.
Осінь, осінь, александрійська епохо року, згромаджуюча у своїх величезних бібліотеках ялову мудрість 365 діб сонячного оберту. О старечі світанки, жовті, як пергамен, солодкі від мудрости, як пізні вечори! Передполудні, усміхнені, усміхнені хитро, як мудрі палімпсести, багатошарові, як пожовклі старі книги! Ах, день осінній, той старий пройдисвіт-бібліотекар, що лазить у вицвілому халаті по драбинах і куштує конфітури всіх віків і культур! Кожний краєвид для нього – це вступ до старого роману. Як же чудово бавиться він, випускаючи героїв давніх повістей на прогулянку під те задимлене й медяне небо, у тьмаву, смутну й пізню солодкавість світла. Яких нових пригод зазнає Дон-Кіхот у Сопліцові? Як укладеться життя Робінзонові після повернення до рідного Болехова?
У задушливі й застиглі, золоті від зірниць вечори, вичитував нам батько уривки зі свого манускрипту. Поривчий політ ідеї дозволяв йому хвилями забувати про грізну присутність Аделі.
Прилинули теплі молдавські вітри, насунуло велике жовте одноманіття, те солодке ялове віяння з півдня. Осінь не відступала. Наставали дедалі кращі й леткі, наче мильні бульбашки, дні, і кожний видавався так до краю шляхетним, що всяка хвиля тривання була чудом надмірним і ледь не болісним.
У тиші глибоких і гарних днів змінювалась непомітно тканина листків, аж певного дня дерева постали в солом'яному вогні цілком здематеріалізованого листя, в красі легкій, як відцвілі пелюстки, як наліт кольорових конфетті – прекрасні пави й фенікси, котрі мусять лишень схитнутись і затріпотіти, щоб струсити те досконале, легше від папірчика, злиняле і непотрібне вже пір'я..

Осень...

"Знакома ли вам пора, когда лето, еще недавно пышное, великолепное, вселенское лето, вмещавшее все, что только может прийти в голову, - людей, события, вещи, - вдруг в один прекрасный день обнаруживает еле заметный изъян. Солнце по-прежнему лучисто и щедро, классический пейзаж, доставшийся нам в наследство от Пуссена, ничуть не изменился, но все же следует признаться, что утренняя прогулка не освежила нас, время потрачено даром, что по непонятной причине мы испытываем стеснение, прячем друг от друга глаза. И каждый из нас знает, что в сумерках, виновато усмехаясь, проберется в дальний уголок лета, чтобы, раз-другой стукнув в стенку, убедиться, что тон остался прежним - чистым, полнозвучным. При этом испытываешь извращенную сладость измены, разоблачения. В воздухе витает легкое предчувствие скандала, но мы держимс безупречно корректно: еще бы, такая солидная, добропорядочна фирма... И все же, когда на следующий день распространяется известие, что имущество лета идет с молотка, - новость уже не нова и никакого скандала вызвать не может. По мере того как отрезвляюще и бойко идут своим чередом торги, оголяются, пустеют оскверненные апартаменты, в них начинает звучать ясное, бодрое эхо. Ни грусти, ни сожалени нет: во всей этой распродаже чувствуется какая-то легковесность, мизерность, затянутость - словно масленица заехала на начало поста. Но все же отчаиваться рано. Переговоры еще идут, резервы лета не исчерпаны, дело может кончиться полным восстановлением в правах... Но откуда же дачникам взять рассудительности, хладнокровия? Даже хозяева гостиниц, пансионов, дач, которые только и живут, что акциями лета, даже они пасуют. Конечно же, такое отсутствие лояльности, благожелательности по отношению к верному компаньону не свидетельствует o большом купеческом стиле! Да ведь это лавочники, мелкий трусливый народец, не способный задуматься над тем, что ждет впереди. Каждый из них жмет к брюху туго набитый кошель, денежки считать они умеют. Смокинги сброшены, от вежливости не осталось и следа... И мы тоже укладываем чемоданы. Мне пятнадцать лет, и никакие житейские обязанности не отягощают меня. Я выбегаю из дома, чтобы в оставшийся до отъезда час попрощаться со знакомыми уголками, вспомнить случившееся за лето, взглянуть, что удастс увезти с собой, а что придется оставить в этом обреченном на гибель месте. Но когда по пустынному и солнечному парку я подхожу к памятнику Мицкевичу, то внезапно постигаю истинную причину банкротства лета. Воодушевленный этим открытием, я забираюсь на ступеньки пьедестала, оглядываю стоящие кругом деревья, широко раскидываю руки, будто обращаюсь ко всей округе, и говорю:
- Прощай, Лето! Ты было прекрасным и щедрым. Такого лета больше не будет. Нельзя не признать этого, хотя мне не раз случалось грустить из-за тебя и впадать в уныние. Возьми на память все мои приключения, разбросанные по парку, по садам, по улицам. Мои пятнадцать лет тоже навсегда останутся здесь, мне не забрать их с собой. А на веранде дома, где мы жили, в щель между бревнами засунут рисунок, который я сделал тебе на память. Ты спускаешьс в царство теней. Вместе с тобою исчезнут все эти дачи и сады. От вас не осталось потомства. И ты, и все это место умираете, последние в роду. Но есть здесь и твоя вина, Лето. Попробую объяснить тебе, в чем она. Ведь ты, Лето, стремилось выйти за грань действительности, стремилось превзойти любое воплощение, возводило надстройки из метафор и поэтических фигур. Тебя окружали ассоциации, аллюзии, ореол чего-то неуловимого. Одно служило отсылкой к другому, другое - к третьему, и так до бесконечности. Витийство твое в конце концов надоедало. Утомительно было барахтаться в волнах неисчерпаемой фразеологии. Да, да, фразеологии - прости за такое слово. Теперь, когда все затосковали по чему-то реальному, это стало очевидно, и твое поражение оказалось неизбежным. Обозначились границы твоей всеохватности, а твой большой стиль, твое прекрасное барокко, которое в лучшие времена воплощало действительность, обернулось маньеризмом. Tвоя прелесть, твоя мечтательность несли на себе печать юношеской экзальтации. Твои ночи, словно безудержные фантазии влюбленных, были огромными и бездонными, либо заполнялись бредовыми видениями разгоряченного воображения. Твои ароматы были слишком сильны для восприятия. Твое прикосновение волшебным образом освобождало вещь от плотской оболочки, и та начинала стремиться ввысь. Вкус твоих яблок наводил на мысль о райском саде, а при виде персиков просыпались мечты о небесных плодах, способных насыщать одним только запахом. На твоей палитре были лишь самые светлые краски, ты не знаешь крепких, сытных земляных и коричневых тонов. Осень - это тоска души по вещам ощутимым, материальным, это тяга к завершенности. Когда все метафоры, мечтания, планы - по причинам неизвестным - начинают стремиться к воплощению, наступает время осени. Фантомы, что были рассыпаны по самым дальним областям человеческого космоса, расцвечивали радугой его высокие своды, теперь толпятся около человека, ловят тепло его дыхания, стремятся в уютную тесноту его дома, угла, где стоит кровать, и человеческое жилье становится, наподобие вифлеемских яслей, ядром, вокруг которого роятся все демоны, все духи, населяющие дольние и горние сферы. Время прекрасных классических поз, латинской фразеологии, плавных театральных итальянских жестов прошло. Осень ищет крепости, простецкой силы Дюреров и Брейгелей. Форма лопается от избытка материи, застывает, узловата и суковатая, впивается в материю когтями и зубами, давит ее, попирает, мнет и отпускает со следами борьбы, словно полуотесанные бревна с метками странной жизни, с гримасами, которые ей удалось оттиснуть на их древесных лицах."
Current Location: Москва
Current Mood: high
Current Music: Camel - Flight Of The Snow Goose

Comments

From: dain_crusader Date: October 19th, 2007 02:20 pm (UTC) IP Address: (213.172.6.226) Select: (Link) Дима, ой, ну в смысле, отец Димитрий! :-) Мы тебя очень на подворье ждем, когда там появиться сможешь? (Reply) (Thread) From: anagnost Date: October 19th, 2007 06:11 pm (UTC) IP Address: (80.255.16.214) Select: (Link) Потерпите еще малость, скоро уже! :-) (Reply) (Parent) (Thread) From: (Anonymous) Date: October 19th, 2007 03:48 pm (UTC) IP Address: (77.109.22.198) Select: [ Времена года ] (Link) Прочитал пост об осени и вспомнил, что не так давно, я тоже размышлял о временах года ... впрочем не только них ... [весна] Наивна, весела и глупа эта женщина. Непостоянна она, и часто дурачится и проказничает. Легко с ней, и всегда сладки ее губы. Но в поцелуях ее, нет еще страсти. Слишком молода она для страсти, и не созрела еще для любви... Зарядившись силою и оптимизмом, я оставляю ее легкую, ароматную, голубоглазую и танцующую... А она даже не плачет, потому что не умеет плакать, ибо ничто не проникает в нее глубоко, а только скользит. Она - это поверхность. Ласкова, нежна и подвижна эта поверхность, как водная гладь. Мне нравится играть с этой гладью, волновать, и вызывать на ней рябь.. Или, бросая в нее стихи, наблюдать потом за бегущими куда-то кругами... Я скучаю за ней иногда, но я не люблю ее... [лето] Ветром южных морей пахнет эта женщина. В ритме дикого ночного танца бешено колотится ее сердце. Не кровь, а вино пульсирует в ее венах, и в карих глазах пляшут искры. Она - это зной и праздник плоти! Она - это шторм, морская пена и брызги волн! Ее дыхание, губы, все ее тело - это переполнившийся страстью сосуд, всегда готовый пролиться, чтобы скоро наполниться снова. И вот, в очередной раз проливается он! В ожидании наполнения сосуда, и пока она отдыхает, я стою в плодородном саду ее, подобный деревянному Приапу, и смущаю своим видом даже демонов. Я всегда хочу ее снова и снова, но все-таки не люблю... Вот опять я стою истукан истуканом, увешанный сочными плодами, смотрю в ночное небо и жду знамения... И наконец август, роняет тысячи звезд на землю, а еще тысячи роняет он в море. Этого знамения ждал я, ибо устал неимоверно! Но получено знамение! Совсем скоро придет она... [осень] И она приходит ... Величественны ее движения, грациозна и легка ее поступь. Везде где ступает она, все становится золотым. Дивная и знакомая музыка, слышится мне в шелесте ее платья. Когда она шепчет ко мне, я всегда начинаю отвечать ей стихами, а когда она целует - я дрожу от счастья. Она смотрит мне в глаза, она заглядывает внутрь меня каждый год. И мне всегда становится страшно от этой процедуры. Я вдруг снова понимаю, как я мелок, смешон, и глуп. Я не всегда могу отличить влечение от страсти, а увлечение от любви. Она знает все обо мне, но никогда не упрекает и ни к кому меня не ревнует. Не всегда добра, но всегда справедлива, глубока, мудра, благородна и красива она. Мне нравится идти по осеннему парку и смотреть, как сыплются мне под ноги золотые монеты. Как богата, щедра на золото и расточительна она! Как прекрасны изумруды ее глаз, и как глубоки мои к ней чувства! Глубока радость, глубока печаль, глубока благодарность, глубока любовь. Она учит меня основательности, стойкости, терпению. Она призывает меня к осмыслению и переосмыслению. Она учит меня грусти, когда стучит дождем в мое окно. И я верю, что она тоже любит меня! А иначе зачем это все? Я благодарен ей... Когда-то, очень давно, руки этой женщины первыми встретили меня, в этом мире... Из материнского чрева вышел я к ней, беспомощный и беззащитный... Я лежал перед ней на золотом ее ковре, маленький и голый... Она окропила меня холодным дождем и заключила в свои объятия... Она по прежнему любит меня! А иначе зачем это все? В объятиях этой женщины, я хотел бы и умереть... [зима] От дыхания этой женщины замерзают озера, и многие из кустов чайной розы не проснутся больше с приходом весны... Многие из чувств уснут навсегда в белых ладонях этой красавицы. Она сказочно красива! Но любоваться ее красотой удобнее и безопаснее, когда сидишь дома у батареи. Нет, я не боюсь замерзнуть, но я обещал другой женщине, что умру в ЕЕ объятиях. Зима, как все женщины хочет любви, но уж больно холодна и не приспособлена она для нее. Слишком холодны ее грудь и губы. Все, кто целовал ее - мертвы, или в лучшем случае, находятся в реанимации. Всех, кого она однажды ласкала, уже невозможно отличить от снеговиков и сугробов. Многие боятся ее. Многие ее ненавидят. А мне ее просто жаль... Я знаю, что она не злая, но кем-то устроена так, что по другому любить не умеет. Она сама страдает от этого. В каждой вьюге, я слышу ее рыдания, а снег - это замерзшие слезы из ее серых глаз... Мне ее жаль, но я ее не люблю... Oleg Moiseyenko ================================ (Reply) (Thread) From: anagnost Date: October 19th, 2007 05:06 pm (UTC) IP Address: (80.255.16.214) Select: Re: [ Времена года ] (Link) да, брат....спасибо....ты украсил мой дневник так, как никто другой до тебя....спасибо. От этих прекрасных аллегорий хочется говорить и писать стихами. В них мне почему-то привиделся мудрый еврей Шолом-Алейхем с его "Песнь Песней". Если бы ты не был моим братом, я бы подумал, что на миг он проснулся, чтобы по-секрету сказать мне то, о чем он умолчал в своей экзегезе Ветхозаветного гимна любви. (Кстати, это единственное произведение Шолома Нохумовича Рабиновича, которое мне не удалось отысать в электронном виде). Спасибо, Брат.